Сидя в заточении, я часто вспоминал рассказы матери о высылке и жизни в депортации. Воспоминания нередко угнетали ее, и она грустно замолкала. Мы ей говорили: все это в прошлом, пора и забыть, больше такое не повторится. Наша неграмотная, старая мама качала головой и с горечью говорила: “У меня всегда в душе страх, что нас снова могут выслать, я боюсь этого. Разве можно верить властям ". Мы смеялись и говорили ей: “Сейчас другие времена”.

Она оказалась прозорливее нас. Мои старые родители, как хорошо, что вы ушли в мир иной, не застав это смутное время. Аллах уберег ваш покой, не дав при вашей жизни сотвориться очередному насилию над вами, избавил вас от мук и страданий. Вы мечтали дожить до светлых времен, когда осуществится ваша надежда, и вы вступите за порог своего дама, оставленного вами в далеком и холодном феврале 44-го года. Подлые люди не дали осуществиться этой мечте. Не дают и теперь, творя одно зло за другим. Но надежда, как и вас, ни на секунду не покинет поколения идущие вслед за вами.

Мы, их дети, всегда жили с их болью о Родине. Они нас покидают, но боль эту оставляют с нами. Украденное прошлое всегда будет напоминать в будущем. Мне же оно напоминает одним ярким эпизодом из многих.

Как-то, будучи еще маленьким мальчиком, мама взяла меня с собой в гости в наше родовое село. Это было тяжелое время для нашей семьи: мы недавно вернулись из Казахстана и ютились по квартирам — родители и семеро детей. Да еще ультиматум от местных властей: “Немедленно уехать!”, под предлогом того, что у нас нет жилья и, соответственно, прописки. На обратной дороге повалил снег. Мы долго стояли на остановке и сильно замерзли. Наконец появился автобус, но водитель-осетин не давал нам садиться, сказал, что обратно не скоро поедет. Видя мое состояние, мама уговорила его. “Ладно, - смилостивился он, - будете сидеть в автобусе, а мне на свадьбу надо заехать”. И вот подъехали мы к дому, где полным ходом шло свадебное веселье. Слышались пьяные голоса, лилась застольная песня “варайда”, доносился веселый женский смех. Около котла дети ели мясо и у меня появились невольные мысли присоединиться к ним.

При этом всеобщем веселье по щекам моей матери текли слезы. Очень странно выглядели эти слезы, и я спросил:

“Мама, почему ты плачешь?”

“В этот дом когда-то я вошла невестой, но недолго побыла хозяйкой, - ответила она”.

Я отчетливо понял: путь за порог этих ворот нам заказан, эта свадьба хоть и на нашей улице, в нашем доме, но чужая для нас. Всю обратную дорогу лицо моей матери не высыхало от слез, а я почувствовал, что повзрослел на много лет.

На протяжении всей своей сознательной жизни, впрочем, как и все ингуши, я живу с чувством ущемления и несправедливого к себе отношения. Эта несправедливость стопудовым грузом давит на мою психику, на мои чувства, на мое поведение, не дает в полной мере расправиться крыльям моей души. Человек, не испытавший это, не поймет, о чем я говорю. Я живу словно затравленный волк, реагирующий на каждый шорох враждебного леса, в дебрях которого, расставив сигнальные флажки, затаились охотники. Я завидую представителям наций, живущих свободной, полноценной жизнью, успешно развиваясь в рамках своих национальных очагов. Тем, кого не истребляли, не выселяли, не обвиняли, территории которых не перетасовывали словно игральные карты жульнические руки картежных шулеров в угоду своим партнерам: “Не желаете ли козырную карту в виде целого города в качестве столицы, или землицы вместе с домами, имуществом, даже постелями и посудой? Пожалуйста, мы преподнесем вам ее на тарелочке в обрамлении узоров политической целесообразности”.

Только ведь нельзя забывать, что тарелка эта может разбиться на осколки. От внутреннего напряжения, по законам физики, лопаются даже неодушевленные предметы типа бетона, или металла. А что говорить о таком зыбком предмете, как терпение и покорность преследуемых по национальным и религиозным признакам людей?

Снова, как и дедушку, как и моего отца, меня изгнали из своего дома и ограбили. Я ушел, имея на руках карманные деньги и Коран за пазухой. В течение 70 лет трижды наша семья до ниток была ограблена соседями. А теперь за возвращение на свою землю меня вынуждают извиниться.

Сегодня я вынужден искать пристанище, строиться, а затем приобретать то самое минимальное из имущества, что необходимо для полноценной жизни. У меня нет желания строить большие хоромы, приобретать дорогие вещи, жить в окружении красивых предметов. Зачем? Ведь все это снова может попасть в руки охотников за чужим добром. Моя мечта лишь дожить до старости и умереть своей смертью в собственном доме, пока не наступила очередная депортация. Хотя и живу я на земле своих предков, но земля эта, как и моя жизнь, в чужих руках. Лишив меня сегодня нормального существования, пытаясь лишить будущего, у меня пытаются отнять и прошлое - память о древней истории моих предков - Алан. Славу их украли и присвоили себе другие, словно имущество из разграбленных домов. Так проще. Собственной славы добиваться куда сложней.

Прожив половину своего срока, я задаю себе вопрос и не нахожу на него ответа: какая сила и ради какой цели держит в напряжении и вражде целые народы единого государства? Разве это во благо? Ведь древнеримский принцип “разделяй и властвуй” приводил лишь к войнам и крови. Пала же, в конце концов, и сама Римская империя, и все другие империи, которые зиждились на таком фундаменте. Не лучше ли чувствовало себя государство, если бы каждая нация в рамках единого государства чувствовала бы себя равноправной и свободной? И, чтобы это государство было для всех родной матерью, а не матерью для одних своих детей и злою мачехой для других. Образно говоря, чтобы некоторые из ее детей не стремились убежать из родного дома в удобный момент, или не ждали ее старости и немощности, чтобы отомстить за страдания.

Видя, как американцы в едином порыве поднимаются с мест, когда возносится их флаг и играет гимн, наблюдая как они подхватывают слова гимна с нескрываемой гордостью и патриотизмом на лицах, я ловлю себя на мысли, что мне не ведом такой воодушевляющий порыв. Я никогда не испытывал такие же чувства по отношению к флагу и гимну страны, гражданином которого считаюсь сейчас и той, что была раньше на одной шестой части земли. Как бы я хотел испытывать такие же чувства. Но, увы, я остаюсь равнодушным и холодным. Даже индейцы той страны, когда-то гонимые и истребляемые, сегодня находятся в особых, благоприятных условиях. Америка чувствует свою вину перед ними и дарит им всяческие привилегии. Когда же Россия, наконец-то поймет, что нельзя вечно подвергать гонениям ингушский народ, поможет ему, исправив, страшные перекосы прошлого, свои ошибки.

***

Как отмечалось выше, новость о взятии нас в заложники разнеслась мгновенно. Об этом сразу же объявили центральные средства массовой информации. Только представили нас, говорят, боевиками, ехавшими на захват Владикавказа. Вначале мы рассчитывали на скорое освобождение. “Раз ехали под защитой российских военных по договоренности с осетинской стороной и только лишь с миссией захоронения погибших, - думали мы, - нас быстро вызволят из плена”. Но наша надежда медленно угасала. Освобождение оказалось долгим и трудным.

Место нашего заключения часто посещали военные и чиновники - как местного уровня, так и приезжие из Москвы. Московские чиновники расспрашивали, как нас содержат, кормят ли и т.д. Какую правду они могли услышать в ответ, когда с ними всегда присутствовали командиры боевиков? Вскоре после нашего захвата появился Бибо Дзуцев - командир “народного ополчения” Осетии, из-за которого я собственно и решился на это повествование.

Казалось бы, прошлое забыто. Но если такие люди ворошат память, и снова искажают правду жизни — можем ли мы смотреть безучастно на это? Человек, создавший и возглавивший незаконные вооруженные формирования, один из идеологов заложничества, подавший пример по этой части всей остальной России, по приказу которого захватывались тысячи и тысячи заложников, не только не понес наказания, а наоборот, обвиняет в этом других. Верх цинизма. Не потому ли так долго живуче это явление?

Дзуцев появлялся у нас два раза. Тучный, высокого роста — выглядел он внушительно. Говорил, как и все, о нашей вине, за которую должны ответить, охотно поддержал высказывания некоторых заложников об ответственности ингушских лидеров за произошедшее. Но больше всего мне запомнились его странные слова: “Мы предупреждали ваших руководителей, говорили им: уймитесь, бросьте эту затею и для убедительности пошли даже на то, что показали группе ваших стариков подвалы с оружием. Идите, образумьте ваших людей, расскажите, сколько много у нас оружия". Было ли это на самом деле или он выдумал — до сих пор не знаю. Не встречал такого старика, и слышать не слышал от других о такой “экскурсии”…

С нами вот уж два дня сидел один казак. За что его задержали, точно не рассказывал. Говорил, будто его приняли за ингуша. Он сразу же стал объяснять Дзуцеву, что он казак, сидит здесь по ошибке, перед конфликтом пытался записаться в казачье формирование, но его туда не приняли. Он акцентировал внимание именно на том моменте, мол, вот хотел быть на вашей стороне, а оказался с ингушами в заложниках. Дзуцев удивился, что встретил среди нас казака, поблагодарил за такое рвение и тут же забрал его с собой.

Самые неприятные воспоминания у меня остались от начальника штаба осетинского ополчения Гогичаева, о котором я упоминал выше. Худощавый, словно замученный туберкулезом, с асимметричным лицом и глубоко сидящими злыми глазами, он напоминал персонаж известной русской сказки. Представлял он себя чуть ли не полубогом, от которого зависела наша судьба. А рисовал он ее нам в очень мрачных тонах - “всех вас будут тщательно проверять: “Не дай Бог, если среди вас найдется такой, кто хоть словом или делом покусился на Осетию. Тому больше не жить”. В другой раз он заявил: “Народ требует вас расстрелять, около Терка нашли убитых осетин”. Отличительной стороной его речи была фраза: "Я так сказал!" Он повторял ее часто, добавляя иногда: “А если я так говорю, то так оно и будет”. Эти его речи нас приводили в уныние, нам всем казалось, действительно, судьба наша в руках этого страшного человека.

Но более всего к упадку настроения нас привел Юрий Яров. Это был тогда приближенный к Ельцину человек.

Однажды охранники нас в очередной раз построили в колонну. Тут же вбежал Гогичаев. Он был сильно напуган. Я удивился этому - до сих пор он рисовался перед нами этаким бесстрашным человеком. А тут - нет предела человеческому перевоплощению - глаза его бегали, голос дрожал, от былой уверенности не осталось и следа. “Сейчас сюда зайдет начальство, - приглушенным голосом говорил он, быстрыми шагами перемещаясь вдоль шеренги и озираясь на дверь, - говорите, что с вами обходятся хорошо, что никто вас не трогает и хорошо кормят, окажите мне сейчас эту услугу, и я вам в дальнейшем это учту. Еще скажите, что мы спасли вас от расправы населения города”.

Больше он ничего не успел сказать. К нам вошли Валентин Степанков, генеральный прокурор России, Юрий Яров, Анатолий Куликов — заместитель министра внутренних дел России, Иванов — прокурор Осетии и другие, которых я не знал в лицо. Гогичаев, отпрянул от нас и, обращаясь к вошедшим, обиженным тоном произнес: “Вот вы меня тут обвиняете, что я захватил этих людей, но это совсем не так, как вы думаете. Я их наоборот спас, защитил от расправы со стороны населения". Вот тут Яров, к большому нашему удивлению, пришел на помощь этому извергу.

С добродушной улыбкой успокоил Гогичаева: "Я этого не говорил, я этого не говорил. Вы заметили, что я этих слов не произнес?"

Человек, являвшийся в наших глазах олицетворением российской власти, так низко уронил эту самую власть, так заискивал перед бандитами, что мы остро почувствовали всю безысходность нашего положения. И еще нам подумалось о величии влияния и могущества той силы, которая противостояла нам.

После обычных расспросов Степанков обратился к Иванову с вопросом, по какой статье оформлено наше задержание. И красное от выпитого лицо Иванова побагровело от конфуза: никто не предъявлял нам меру содержания — ведь мы были заложниками. “Как же так? — упрекнул его генпрокурор, - “Вы же нарушаете закон”. С этим они все ушли. Спустя пару часов к нам опять заявился Иванов. Нас построили. Он был более пьяным, чем в первый раз. Всем своим видом показывая ненависть к нам, он старался быстрее исправить свою ошибку, объявить приговор. Я сейчас не помню, какую статью он нам “припаял”, но запомнил срок - один месяц. “Условия содержания” — произнес он с растяжкой: - "Вода-а-а ". Тут он сделал большую паузу. Каждый из нас затаив дыхание, с надеждой ждал второго слова - это слово могло вырваться из сотен глоток голодных людей. Оно просто просилось вырываться, но наш обвинитель никак не хотел произносить его. Тут я не выдержал и так же протяжно произнес это сладкое слово: “Хле-е-б”. За это на меня ополчились некоторые из своих, послышались голоса: “Не говори так. Зачем ты это сказал, что от этого прибавится?” Действительно, это выглядело, как издевательство с моей стороны. Я оправдывался, что просто хотел помочь пьяному человеку выразиться (на самом деле это и было издевательство). Но, что поразило — он тут же повернулся и ушел, так и не произнеся такое дорогое для нас в то время слово.

В эту ночь многим не спалось. Впереди нас ожидали такие же долгие, томительные дни и ночи, полные неизвестности и, по определению нашего пьяного прокурора, их должно было быть не менее тридцати.

Визит высоких российских чиновников, в нашем понимании, только усугубил положение. Один из них уехал убежденный в том, что наши захватчики и истязатели не являются таковыми вовсе, а наоборот, спасителями. А второй “законник” надоумил местного недоумка, что просто сидеть нельзя, нужно со сроком, чем спровоцировал его объявить нам месячный срок отсидки.

Единственное, может быть, в чем они посодействовали - это освобождение стариков и больных, примерно человек двадцать. В их числе оказался и мой сосед по “нарам”. Это был добродушный, безобидный парень. Мне нравились его искренность и простота. Он никогда не унывал, не падал духом. В своей потертой дубленке, на которую не позарились даже боевики и низком росте он казался Вини-пухом. Ночью, перед днем своего освобождения, ему приснился сон про то, как его отпускают на волю. Он возбужденно пересказывал нам свое видение, а мы говорили, чего мол радуешься, это всего лишь сон. “У меня такое чувство — парировал он — будто меня освободят скоро, вот увидите”.

Провожая его мы радовались и одновременно удивлялись его пророческому сну. Ни больным, ни тем более стариком он не был, а тем не менее указали на него пальцем и велели выйти из строя. Это была какая- то мистика. С этой группой мы передали на волю список всех заключенных.

На следующий день опять приходили Степанков, Куликов и другие. Яров больше не показался . Этот человек, который был послан к нам на выручку, не только не выручил нас, но чисто в моральном плане даже подкосил наше и без того подавленное состояние. Он не произнес воодушевляющих нас слов, не сказал: “вас выручат, потерпите”, а наоборот, поддержал захвативших нас боевиков и самодовольным видом покинул попавших в беду людей.

Сегодня, видя его на телевизионных экранах, все еще облеченного властью, я невольно вспоминаю эту нашу встречу и думаю: вот такие люди и творят в стране политику, властвуют над нами. Бедная Россия!

Мне кажется, именно такое его поведение придало уверенности боевикам из Южной Осетии. Делаю этот вывод из того резкого монолога, с которым на следующий день командир этого отряда обратился к Степанкову: “Вы хотите их освободить? Попробуйте, посмотрим, что у вас получится. Они убили наших братьев. Попытаетесь силой, расстреляем их здесь, прямо на месте!” Степанков слушал эти угрозы, сыплющиеся вперемешку с матом, молча, с опушенной головой. Так и ушел, не проронив в ответ ни единого слова. Я его не обвиняю. Мне кажется, он просто боялся.

Командир этот раньше не производил на нас плохое впечатление. Он не казался таким злым, как другие . Интеллигентного вида, с небольшим акцентом, единственный, с кем можно было перекинуться короткими фразами на человеческом языке. Однажды он сказал, что почти во всех наших домах находились Кораны. Его люди собирали их и жгли. А он, как мог, запрещал им это делать, потому что это святыня и срывать на ней злобу не годится. Он упрекал, что, покидая дома, оставляли свою священную Книгу на поругание. Но разве большинство из нас предполагало подобное завершение того противостояния? Ведь к тому времени в этот район был переброшен огромный контингент войск, они могли защитить наши дома от грабежей и поджогов. Могли, если бы хотели.

Слушая его я радовался тому, как спас дедовский Коран . Единственную вещь, что унес с собою покидая дом.

Бог ему судья . Но этот поступок, я думаю, ему зачтется на Том свете.

Высокое начальство уехало, оставив нас в неизвестности о дальнейшей судьбе. Многие свыклись с мыслью, что сидеть придется долго и успокоились. Теперь не кидались, как раньше, всей толпой к вошедшему представителю власти в надежде услышать радостную весть о свободе. С ними общались люди из выбранного нами комитета. Следили за состоянием своего жилища, в частности строго запрещали садится на отопительную трубу — она могла лопнуть, и мы бы замерзли. Благо, весть об убитых осетинах оказалась ложной. Как и прежние слухи о наступающих ингушских БТРах и танках, об аэродроме в Галашках, с которого взлетают истребители. Об этом сообщали центральные СМИ. Правда, как весенняя трава, начала пробиваться сквозь толщу ельцинского информационного вето.

Но все же долгожданная свобода наступила. Она пришла ночью, на исходе седьмых суток заточения, в лице рослых, одетых в камуфляж российских спецназовцев. Эти два малоразговорчивых воина одним своим видом производили устрашающее воздействие на боевиков. Они нас построили, пересчитали и, ничего не сказав, ушли. Через некоторое время нас уже выводили на свободу. Боевиков с командирами уже не было видно. Отправку осуществляла осетинская милиция во главе с замистителем министра Сикоевым.

Интересная деталь: даже в такой ситуации осетинская сторона пыталась освободить только то количество заложников, сколько было в нашей колонне, а остальных оставить в заточении. Нас строго предупредили: если хоть один из тех, кто сидел раньше, попытается выйти, всех вернут назад. И вот, когда стали составлять список, более нетерпеливые из нас и те, кто обладал громким голосом, выкрикивая свои фамилии, успели записаться первыми. Все это делалось так беспорядочно, что Сикоев выговорил своим подчиненным: “Ну что вы за служаки такие, простое дело даже не можете сделать по нормальному!” Вот тут и наступил самый неприятный для меня и еще двоих заложников момент. Объявили конец списку, и мы трое не попали в него. Нас в сопровождении милиционера завели снова в опустевшее и так ненавистное нам помещение тира. Все трое мы были из той злополучной колонны.

Кто-то занял наши места и достал счастливую путевку в жизнь. Все правильно: это и есть теория, по которой живет все живое, будь то человек, или животное— теория выживания сильного .Но человек отличается от животного тем, что среди нас есть много благодарных и мужественных людей. Среди освобожденных в ту ночь они тоже оказались. Они стали требовать и нашего освобождения . Особенно (как мне рассказали потом) один парень из Южного. Он сказал, что они все вернутся обратно, если нас не отдадут. Как знать – может, благодаря ему мы и остались живы. Дай Аллах, чтобы среди нас было больше таких.

***

В заключении хочу сказать, что ингуши не готовились к войне. Об этом впоследствии было сказано аналитиками. К войне готовилась противоположная сторона, чтобы свести на нет все усилия тогдашних ингушских лидеров на дипломатическом фронте. И в выигрыше осталась только одна. Две другие, втянутые в конфликт стороны, оказались в проигрыше. Ингуши, подвергшиеся депортации и потерявшие половину территории. Русские, чувствовавшие себя неуютно из-за той роли, которую сыграли их политики, военные и часть казаков во главе с провокатором — атаманом Коняхиным.

Депортанты, потерявшие родные места, стали закупать дома у русских, которые в массовом порядке и спешно стали уезжать из станиц. А ведь ингуши хотели после образования Ингушской Республики и последующей территориальной реабилитации вновь восстановить Сунженский казачий округ . Но жизнь внесла свои коррективы. История, сотворенная руками грязных людей и нечистоплотных политиков, пошла по другому руслу.

В результате осетино-ингушского конфликта перед нами предстала тяжелая картина - разграбленные и уничтоженные 16 ингушских сел и опустевшие русские станицы Сунженского района Ингушетии.

Можно по разному относится к Дж. Дудаеву. Но в одном он оказался прозорливым, когда сказал: "Вы хотите провести референдум, надеясь на обещания Ельцина и отделиться от чеченцев? Так знайте — никогда Россия не вернет вам вашу землю, отняв у осетин" .

Так оно впоследствии и случилось. То, что затем произошло с ингушами, очень сильно убедило чеченцев и укрепило их во мнении стать на путь самостоятельного независимого развития .

Ясный пример налицо — Ингушетия, 97 процентов граждан которой проголосовало за Россию и отошла от Чечни, буквально через год подверглась геноциду.

Но оказалось, что и по другому тоже нельзя . Чечня за своеволие подверглась жесточайшей войне и разрухе.

Почему вайнахи всегда ставятся в тупик и сталкиваются в пропасть, из которого выходят на несколько ступенек ниже в своем развитии и ценою больших потерь? Может оттого, что слишком наивны и ждем покаяния? Пока мы ее ждем, у нас тихо уводят еще один, очередной уголок многострадальной Родины. Не довольствуясь уже приобретенным, наши соседи снова сеют семена зла, от которого можно пожать лишь бурю.

И этому неуемному аппетиту наших соседей потворствует государство, делая этот народ изгоем среди кавказцев. Высокие покровители их готовы развязать войну против любого, кто воспротивится преступно аннексионистским желаниям Северной Осетии.

Я не злорадствую, но мне искренне жаль осетинский народ. Живя за счет грабежа соседей, пользуясь методом ползучей территориальной агрессии, он накапливает в себе критическую массу зла, которая может привести к взрыву, а каждый из его представителей, кто пользовался этими плодами, предстанет перед судом Всевышнего.